— Ты откуда?
— Из Украины.
— А конкретней?
— Из Севастополя.
Бабах! Я ощущаю себя как та медуза, которую дети вытягивают из моря, кладут на горячие камни и внимательно рассматривают, тыкают пальцами, растягивают в разные стороны. Мое тело напрягается, я сжимаю кулаки и быстро, не давая собеседнику опомниться, бормочу:
— Крым-это-Украина-и-Севастополь-тоже.
Бум! Мысленно ожидаю еще одного удара. Что-то вроде «Но это ведь теперь Россия» или «Ты смешная». И даже «Крымнаш». Мои ожидания не так уж часто сбываются, но не взялись из ниоткуда: я слышу это от родственников из России, друзей (теперь бывших), некоторых крымчан и россиян, которых я случайно встречаю на остановках, в автобусах, поездах и на границах. Вот так банальный разговор с вопросами, которые задают скорее из вежливости, после 2014 года стал для меня открытой раной. Опасностью. Жгучим солнцем, которое пускай медленно и даже нежно, но постепенно убивает.
Обычно все же ударов не следует. Вместо них — тихое «о-ох» и долгая пауза. Осторожная заинтересованность. Как вот с той уже упомянутой медузой: в ней есть нечто отвратительное, но не так часто человек, который живет далеко от моря, может рассмотреть живую медузу. Дотронуться до нее.
И до меня дотрагиваются. Я слышу в ответ:
— Сочувствую.
Или:
— И как там все сейчас?
Я понемногу выдыхаю и отвечаю что-нибудь из этого списка:
— Плохо.
— Очень много понаехавших с материка (именно так мы зовем россиян, которые приехали на полуостров после оккупации Крыма).
— Мало работы.
— Почти все молодые уехали или в Украину, или в Россию.
— Севастополь становится кладбищем российских пенсионеров.
Или все вместе.
Вижу ужас, грусть или усталость в ответ, потому добавляю:
— Но мы с родителями очень ждем возвращения Украины и никуда не уезжаем, ведь нужно ж кому-то наших встречать с украинским флагом и в вышиванках.
Стараюсь улыбаться. Может, теперь есть шанс, что меня поймут? Может, устанут, наиграются и вернут медузу обратно в море?
На протяжении восьми лет, пока повторяется этот разговор, я постоянно слышу весь спектр ответов на мои признания: и пессимистическое «Та ну, это, может, и произойдет, но лет так через тридцать, и то вряд ли, Крым потерян навсегда», и оптимистическое «Ждите, Украина уже совсем скоро вернется». И мы ждем.
Я жду.
Жду с того самого утра, когда проснулась иностранкой в собственном доме. Стены вокруг были точно такие же, зеленый виноград оплетает окно, со мной мои родные, и море. Но отныне — лишь 90 дней на шесть месяцев, а после нужно уезжать, ведь без российского паспорта, который я принципиально не стала получать, я стала иностранкой. Отвратительной медузой, которой сторонятся, если увидят в море.
Как там говорят, бойтесь своих желаний? Это точно про меня, так как я всегда мечтала жить за границей, и вообще-то именно это я и получила в 2014 году. Радуйся, Настя, вот тебе и самое настоящее пересечение границы (и даже больше: пешком четыре километра по буферной зоне на Чонгаре, так как своей машины нет, а пересекать границу на общественном транспорте запрещено), и чужие деньги (рубли), и иностранцы вокруг (россияне). Свое, родное, потихоньку стирается: исчезают украинские товары, закрываются кафе и магазины, навсегда уезжают люди.
С 2014 года мы радуемся мелочам: провозу конфет «Рошен» и украинских книг через границу. Контрабандным украинским товарам, за которыми ведем охоту на рынках и очень редко находим. Сочетанию желтых и голубых футболок, которые вывесила соседка на балконе. Это знак или просто совпадение?
Как хочется верить, что знак, единственный дозволенный способ сказать: не только у вас украли дом, у нас тоже. Мы быстро учимся этому тайному языку: тоже вывешиваем футболки, носим шоперы с принтами украинских городов, с незнакомцами учимся говорить метафорами и намеками, по которым понимаем, наш это человек или нет.
Все родственники, друзья, знакомые и незнакомые теперь четко разделились на своих и чужих. Из мира исчезают оттенки, остается лишь белое и черное. Мои родители становятся очень политизированными, а еще, кажется, бо́льшими патриотами, чем я, которая живет в Киеве и бывает в Севастополе раз в полгода. Однако, возвращаясь домой, я за пару дней становлюсь такой же, как они. И так же, как и они, за ужином спрашиваю: «Путин еще не сдох?» — вместо «Как прошел день?».
Я постоянно ощущаю себя медузой, которую вытащили из моря. Меня рассматривают, как какую-то диковинку, везде, где бы я ни была. И в Севастополе я не своя, так как мне противна эта оккупация, а люди вокруг в основном этого не понимают. И в Украине я тоже не совсем украинка, ведь я из Севастополя, Крыма, украденного дома.
Время идет. С каждым годом медуза сохнет все больше. Остается лишь мутное пятно на камне.
Мои племянники, которые родились уже при России, в прошлом году пошли в российскую школу. Молодая девушка в поликлинике, держа мой украинский паспорт, признается, что впервые видит такой документ. Мы привыкаем к рублям, к российским продуктам, к границам физическим и даже тем, что у нас в голове.
Но Крым — это Украина. А Севастополь — украинский.
Я упорно это повторяю при любом удобном случае. По-детски верю: если я проговорю это достаточное количество раз, это обязательно произойдет. И теперь, когда первые взрывы прогремели и в Севастополе, а вся страна вместе со мной мечтает о следующем мирном и украинском лете в Крыму, кажется, я почти дошла до заветного числа.
Но пока я, как медуза на горячем крымском солнце, мечтаю об осторожных руках, которые отнесут меня обратно в море. Домой.