Империя и кровавые наветы против субалтернов
После завоевания населения колонизаторы часто пытаются приписать его представителям всевозможные странности — нетипичные запахи, физические особенности, зачастую фантастические — как хвосты, рога и копыта — дикие привычки, занятия и религиозные атрибуты. Таким образом завоеватели придают истреблению и вытеснению коренного населения видимость легитимности.
По мнению исследователя религий Виктора Тернера, при этом в глазах колонизаторов [1] завоеванные продолжают обладать значительным магическим авторитетом. Коснулось это и коренного населения земель, завоеванных московским княжеством, царством Московским или российской империей. Обвинения в колдовстве, ритуальных убийствах или обращении к темным силам стали весьма распространенным инструментом на этих территориях. К примеру, в XVII веке апроприация земель эрзя в окрестностях Нижнего Новгорода и вытеснение финно-угров в степные широты [2] стали возможными во многом благодаря русским крестьянам, обвинившим их в колдовстве.
Рассказы о кровавом навете, где представители той или иной группы добывают человеческую кровь для религиозных целей — типичный жанр фольклора о соседних этносах. В Римской империи они были обращены на христиан, в Средние века уже сами христиане обвиняли в этом этнические меньшинства, прежде всего евреев. В XIX веке в судах Российской, Австро-Венгерской и Османской империй начался вал процессов по подобным обвинениям. Часто суды не давали однозначный вердикт, но сам факт их проведения был выгоден имперским властям для поддержания идеи о существовании «примитивных» групп среди «цивилизованных» христиан — язычников, иудеев, старообрядцев и других религиозных меньшинств. Наветы становились поводом и для реального насилия — погромов.
В Российской империи обвинения в ритуальных убийствах, основанные на слухах про кровавый навет, участились после завоевания земель Речи Посполитой, на которых жили в том числе и евреи. [3] В 1852 году в Саратове после пропажи мальчика (а годом позже еще одного) возникло «», [4] к расследованию которого подключились столичные чиновники из Министерства внутренних дел. Вслед за ним пошла вереница уголовных дел, в рамках которых следователи пытались обвинить в убийствах этнических «других» — не только евреев, но и местных немцев и украинцев. Последние громкие процессы по обвинениям в ритуальных убийствах прошли в Узбекской и Грузинской АССР в 60-х — исследователи считают их результатом всплеска . Подстрекательство к ритуальному убийству было частью обвинения и в подмосковном «антисектантском» деле против группы пятидесятников на рубеже 1950-1960-х, [5] более известном как «дело Федорова».
Вскоре после образования Советского Союза этнограф Николай Луппов занялся анализом судопроизводства в Казанской и Вятской губерниях. [6] В результате анализа 670 судебных дел выяснилось, что обвинения в ритуальном убийстве в этих регионах впервые появились в середине ХIХ века. В 1832 году перешедший в православие удмурт обвинил своих односельчан в намерении принести его в жертву, чтобы остановить эпидемию холеры. В 1853 году русский крестьянин из Малмыжского уезда заявил, что марийцы из деревни Мамаковой хотели принести в жертву двух его детей «при отправлении по языческому обряду мольбища». [7] Помимо общего для этнического большинства стремления наделить «других» необычными свойствами, встречались и вполне частные поводы для обвинений — личная вражда, земельные конфликты или пьяные склоки.
Весной 1885 года в Сарапульском уезде Вятской губернии священник Базилевский пожаловался, что удмурты пытались заколоть его и принести в жертву. Судмедэксперт следов описанных священником ритуальных уколов на теле не обнаружил — вместо этого он выяснил, что «отец Базилевский страдает белой горячкой (delirium tremens)».
Десятью годами позже уже в Елабужском уезде крестьянин Юсуп Сайфуллин обвинил удмуртов из соседнего села в покушении на ритуальное убийство. В ходе судебного процесса выяснилось, что заявитель напился и приставал к женам удмуртов, за что те его избили. [8] Личный мотив также стал основой знаменитого Мултанского дела — по общепризнанной сегодня версии, двое русских крестьян путем обвинения мужчин-удмуртов рассчитывали получить земельные наделы — после того, как осужденных отправят на каторгу.
Фабула «мултанского дела»
Весной 1892 года в лесу между русской и удмуртской деревнями в Вятской губернии нашли обезглавленное тело крестьянина Конона Матюнина. Крестьяне из русского села начали обвинять в убийстве своих соседей. Они утверждали, что удмурты убили мужчину во время языческого обряда. Обвиняемыми по возбужденному местной полицией делу стали 12 человек.
Двое из них — пожилые супруги Моисей Дмитриев и Василиса Гордеева — скончались, не дожив до суда. Первый суд с участием присяжных приговорил семерых обвиняемых к каторге. Но следующей осенью дело пересмотрели — по результатам процесса на каторгу отправили уже девятерых обвиняемых, а еще одного, самого пожилого — 80-летнего Андрея Григорьева — приговорили к ссылке в Сибирь. Полный несправедливостей судебный процесс стал освещаться не только в местной прессе, но и главных изданиях Российской империи.
В лице удмуртов села Старый Мултан Вятской губернии осуждались не только сами обвиняемые, но и все группы населения империи, поскольку обвинение ставило на них клеймо . Привычный к подобного рода штампам, язык империи превращал управление культурным многообразием в иерархию, где есть «правильные» русские христиане и «совершенно неправильные», «требуемые к исправлению» инородцы. В этом контексте Мултанское дело примечательно заигрыванием властей с этнографией и попытками привлечь ее к «научно-обоснованному» признанию человеческих жертвоприношений у отдельной этнической группы (которые, впрочем, закончились ).
Спустя 130 лет объем нарушений и фальсификаций [со стороны следствия] все еще поражает. Следствие собирало материалы уголовного дела с мая 1892 по декабрь 1894-го. Не дождавшись начала процесса, обвиняемый Моисей Дмитриев умер в тюремной камере, где был заключен вместе с осужденным за убийство с разбоем Яковом Головом. Его же имя можно встретить в материалах дела в качестве свидетеля обвинения. На втором суде Голов рассказывал, как перед смертью Дмитриев якобы признавался ему в убийстве и называл имена сообщников. Тот факт, что незадолго до смерти обвиняемого удмурта пристав Шмелев имел долгий разговор с его сокамерником, предлагая тому содействие в обмен на дачу показаний, следствие пыталось утаить. Из-за показаний Голова подсудимыми стали еще трое жителей Старого Мултана.
Вынося первый обвинительный приговор в небольшом уездном городе Малмыже, судья Сарапульского окружного суда не стал разбираться в деталях и прислушался к обвинителям. Адвокат обжаловал решение во всех инстанциях. После отмены приговора по кассационной жалобе местные журналисты Александр Баранов и Осип Жирнов, уверенные в фальсификации дела, обратились к известному писателю и правозащитнику Владимиру Короленко, который в конце сентября 1895 года отправился на второй процесс, проходивший уже в более крупном уездном городе Елабуга. Ознакомившись в пути из Нижнего Новгорода с материалами дела, Короленко согласился с коллегами. Неоднократно сталкивавшийся с кровавыми наветами в других регионах, писатель обращал внимание на их привлекательность для распространения чудовищных слухов.
Роль журналистов и свидетельства о пытках
Совместно с коллегами, Короленко детально законспектировал весь ход второго судебного процесса и позже опубликовал материалы в столичной печати. Когда второй приговор был отменен, а дело было направлено на новое рассмотрение в Казанский окружной суд, пресса опубликовала результаты совместного расследования журналистов. Из него следовало, что признательные показания были получены под пытками.
Возмущенный ходом следствия, к делу подключился юрист Анатолий Кони, который заявил, что данным «судебным расследованием <...> производится суд над целой народностью или целым общественным слоем, и создается прецедент, могущий иметь на будущее время значение судебного закрепления виновности той или иной группы населения»[9]. «О человеческих жертвоприношениях есть лишь темные слухи, а вот о приемах дознания чуть не каждая неделя приносит точно установленные судом факты[10]», — отзывался по ходу судебного процесса Короленко.
Приехав в Старый Мултан, писатель узнал, что во время дознания сельчан неоднократно обыскивали, им запрещали собираться на улице в группы больше двух человек и обсуждать что-либо, а нарушителей тут же забирали на допросы. Спустя три десятилетия воспоминания об этом фиксировал этнограф Михаил Худяков: «Кто напугался — забирали, кто жрец — забирали»[11].
Жену главного подозреваемого — мясника Кузьмы Самсонова — Марью Петровну, имевшую грудного ребенка, продержали под арестом целый день. Сотрудники уездной полиции заперли ее в сарае, где избивали и требовали оклеветать своего мужа — дать показания о том,что после задержания тот признался ей в содеянном. Другая жительница села, Марья Ивановна, видела, как в течение полутора часов торопливо обливал водой подозреваемого Михаила Титова: до этого его «коптили в бане дымом», и подвешивали — так, что шла пена изо рта. Она же слышала, как избивали плетью другого задержанного — Дмитрия Степанова.
Как умелый истязатель в записях Короленко фигурировал и пристав Шмелев, обративший сокамерника обвиняемого Дмитриева в свидетеля обвинения. К третьему процессу стало известно, что Шмелев избивал подозреваемых палками и стрелял над их головой из револьвера. Считается, что именно Шмелев изобрел так называемую , которая, вероятно, должна была стать для «инородцев» аналогом клятвы на Библии, официально действовавшей в тот момент в Российской Империи.
«Клятва» выглядела следующим образом: приставы привезли на допросы чучело медведя и положили на него каравай хлеба, впереди чучела разместили упряжную дугу, на которую поставили восковую свечу. По приказанию Шмелева, каждого удмурта подводили к чучелу и заставляли целовать медвежью морду, после чего приказывали откусить каравай и протаскивали подозреваемого под дугою. Нужно ли говорить, что ритуала с медвежьей клятвой у удмуртов не существовало: колонизатор в лице Шмелева инсценировал свою фантазии, основанные на представлениях о дикости и варварстве неугодного ему населения.
Обвинение использовало фальшивые отрисованные карты, чтобы убедить публику в существовании тропы из удмуртского села к месту обнаружения тела. Были в обвинении и имена никому не ведомых божеств. Например, в нем фигурировал «бог Керемет», хотя этим словом местные удмурты обозначали сакральные места (особенные лесные рощи, овраги или ручьи). Когда прокурору указали на эту фактическую ошибку, он тут же заменил «Керемета» на «Курбона», продолжая считать его божеством. Но «курбон» — это лишь общее обозначение жертвенного животного, широко распространенное среди тюркского и финно-угорского населения Волго-Уралья. Подобных нелепых фактов, порожденных колониальным воображением прокурора Раевского, было множество.
Работавший спустя тридцать лет с материалами судебного дела этнограф и историк Михаил Худяков, уроженец этих мест, предполагал, что, кроме следования имперским логикам обвинения инородцев, у Раевского был и личный интерес. Пытавшийся уже однажды вести дело о кровавом навете в 1885 году, в случае успеха обвинения в Мултанском деле он мог продвинуться по карьере как эксперт по ритуальным убийствам. По мнению Худякова, прокурор Раевский, сделав себе имя на ритуальных убийствах, рассчитывал на награды и возможность уехать в Западный край, который полнился слухами о кровавых наветах на евреев — поближе к Минску, Риге или Варшаве.
Третий процесс проходил с 28 мая по 4 июня 1896 года и закончился полным оправданием обвиняемых. В ходе него свидетели один за другим заявляли о давлении со стороны дознавателей На сторону защиты перешел и уездный врач Минкевич, ранее подготовивший экспертизу, которую прокурор использовал как доказательство существования практики жертвоприношений среди удмуртов Старого Мултана.
Лояльным обвинению на этом процессе остался лишь профессор Иван Смирнов — автор этнографической экспертизы.
Этнография на службе империи
В современном российском уголовном праве понятия «этнографической экспертизы» не существует. Однако ее можно поставить в один ряд с искусствоведческими, лингвистическими или культурологическими экспертизами, так распространенными сейчас — суть их тоже сводится к тому, что некое уполномоченное лицо апеллирует к своим экспертным достижениям и выносит определение с ответом на тот или иной вопрос следствия, которое подшивается к делу и используется как аргумент в судебном процессе.
В предыдущих судебных процессах XIX века против евреев, проходивших в других регионах империи, также звучал запрос на эту процедуру, но не находилось подходящих экспертов. В случае с «мултанским делом» экспертом от обвинения выступил профессор Казанского университета Иван Смирнов, специалист по истории южных славян, который начал свои экспедиции на заре становления этнографии как академической дисциплины в российской науке. Тогда на смену запискам путешественников и общим описаниям населения пришла институционализированная научная система с музеями, кафедрами и учебными курсами, которые рассматривали «народности» в их отношениях к метрополии. Кем же был профессор, чья экспертиза должна была убедить общественность в реальности человеческих жертвоприношений?
Помимо профессорской работы в университете, Смирнов был вовлечен в деятельность созданного при нем общества археологии, истории и этнографии. Летом 1888 года Смирнов вместе с учеными Петром Траубенбергом и Михкелем Веске направились в их первую совместную поездку к местным финно-уграм. Речным путем они добрались из Казани до Козьмодемьянска, оттуда на попали в Яранский уезд, а после — в Уржумский и Малмыжский уезды. Затем пароходом по Вятке и Каме они добрались до марийцев, проживавших в Уфимской губернии. О поездке исследователи сделали несколько публикаций, в том числе описали экспонаты, которые они приобрели для Этнографического музея Казанского университета.
На следующий год повестка повторилось, результатом путешествий стали последовательные последовательные описания финно-угорских народов Волго-Уралья, написанные Смирновым: «» (1889), «» (1890), «Пермяки» (1891) и «» (1895), которые принято рассматривать как основополагающие труды для финно-угроведения. Однако при более внимательном взгляде структура этих работ отражает их реферативный характер образцов .
Современники высоко оценили эти работы, но среди достоинств называли прежде всего именно систематичность, организацию материала и привлечение обширного списка цитируемых работ. Для внимательного анализа традиционной культуры Смирнову недоставало ни времени, проведенного в поле, ни лингвистических знаний. Каждая монография начинается с описания истории этнической группы, где центральная ось — это контакты с русским народом. По мысли Смирнова, «развитие» каждого финно-угорского народа определялось лишь цивилизаторской миссией русских.
Такой же кабинетный подход этнограф Смирнов проявил и на Мултанском процессе. Его публичными оппонентами выступали по этнографии Волго-Уралья. Не все из них были знакомы друг с другом, но каждый испытывал возмущение от причастности этнографической науки к обвинению в кровавом жертвоприношении. Все шестеро желали публично опровергнуть слова Смирнова, но по решению судьи на процесс вызвали лишь одного Григория Верещагина. И Смирнов и Верещагин — этнографы, изучавшие схожие темы, читавшие одни и те же источники, публиковавшиеся в близких журналах, признанные представители «интеллектуальных кругов». Тем удивительнее, что в Мултанском деле они оказались по разные стороны судебного процесса.
Смирнов выступал на втором и третьем судебных процессах. Выстраивая свою речь, этнограф ссылался на британских теоретиков эволюционизма — в первую очередь на Герберта Спенсера и Эдварда Тейлора. При этом в пример он почему-то приводил не удмуртские, а марийские сказки. В своем своеобразном понимании эволюционизма он ссылался на понятие «пережитков» и предлагал считать таким пережитком сохранение человеческого жертвоприношения у удмуртов. В ответ на этот довод в суде писатель Короленко вспомнил про Бабу Ягу из русских сказок, которая пожирает людей.
Смирнова критиковал этнограф Степан Кузнецов из Томского университета, родившийся и выросший в Малмыжском уезде и хорошо знакомый с повседневностью удмуртов. Позже он писал в своих воспоминаниях: «Из заключений экспертов видно, что ни один из них не был знаком надлежащим образом с ритуалом жертвоприношений у вотяков. Смирнов видел жертвоприношение только в Бирском уезде, но так как ранее он, очевидно, не видел ничего подобного, то, как сам говорит, «подробностей не заметил» ("Хорош этнограф!" можно при этом воскликнуть)[12]», — деликатно удивлялся ученый. Поразили его и некоторые описания ритуалов в работах Смирнова: «Это до такой степени противоречит общепринятым вотским приемам обращения с остатками жертв в честь главных добрых богов, что, по нашему мнению, прямо невероятно и требует проверки».
Самого Смирнова можно изучать как продукт имперской политики: в источниках описывается его долгий путь в университетскую среду из семьи священников марийского происхождения. Как показывает современная исследовательница Нафиса Гибадуллина, его интерес к финно-уграм был продиктован влиянием Николая Фирсова и Микхеля Веске[13] — его старших коллег, занимавшихся региональной и финно-угорской историей.
Еще один современный историк Роберт Джераси задается вопросом: возможен ли вообще был процесс такого масштаба, как Мултанский, без участия Смирнова. Джераси пишет: «Как представляется, все «мултанское дело» целиком вышло из его головы. Он не только был ответственен за ключевые линии аргументации как обвинения, так и защиты, но даже восприимчивость к подобному делу местных властей и общественного мнения можно приписать его влиянию. Соблазнительно было бы поразмышлять на тему, было ли бы это дело возбуждено вообще, если бы Смирнов никогда не занимался этнографией. В любом случае, дальнейший ход дела подтверждает, что путаница в воззрениях Смирнова заключала в себе в миниатюре конфликт ценностей, который уже существовал тогда в русском обществе»[14].
После Мултанского дела писателю Короленко удалось применить свой опыт в еще одном громком деле о кровавом навете — знаменитом деле киевского еврея Бейлиса. Однако на его оправдании имперская машина, которая продолжила свое существование в виде советского государства, не перестала работать, а лишь стала более изобретательна в попытках построить идеальное однообразие своих подданных. Среди примеров инструментов угнетения, применявшихся внутри империи — ссылки на несуществующие ритуалы, описания вымышленных феноменов, обвинения в жертвоприношениях или распятии на кресте; всё это использовалось для того, чтобы показывать «грязь» и «варварство» тех, кого нужно наказать, захватить или ассимилировать. Позднее эти инструменты будут вовсю использоваться в процессах против религиозных диссидентов, в жестоком подавлении Казымского восстания и в инициированных государством репрессиях по этническому принципу.
Мултанское же дело осталось памятником тому, какую роль солидарность может иметь в борьбе с судебным произволом. Публичная огласка и широкое обсуждение через прессу помогли пересмотреть результаты суда, полностью оправдав его участников и продемонстрировали, что коллективные усилия на самом деле могут что-то изменить.