Прошел 171 день, как я не слышу взрывов и гула самолетов. В день, когда все началось, я проснулась от того, что мой друг вернулся с ночной смены. «Ты слышишь звуки?» — сонным голосом спросила я. «Это хлебозавод», — невозмутимо ответил он. Поверить было несложно. Ведь как раз в это время где-то раз в неделю там разгружали хлеб. Мы уснули. Утром в сети появилась карта обстрелов практически всей страны. Началась война. 24 февраля 2022 года.
В тот же день я отправилась за продуктами. Очереди, что были, даже сложно сравнить с праздничной толкучкой либо очередной распродажей. Глядя в наполненные корзины, я понимала, что люди даже не знают, что нужно брать. Одни скупали воду и туалетную бумагу. Другие гребли алкоголь и гречку. Тогда стало известно, что оплатить все это карточкой уже нельзя. К банкоматам очереди были такими же. Кто в домашних тапочках и халатах, кто уже с чемоданами — каждый надеялся снять хотя бы тысячу гривен. К десяти утра 24 февраля денег в банкоматах на Подоле не было. Я взяла велосипед и поехала в сторону промзоны. Я бегала из одного банкомата в другой. Где-то удавалось снять тысячу, где-то все уже давно было пусто. Нам повезло заметить машину инкассаторов — пополняли какой-то банкомат. С людьми мы быстро придумали схему: один снимает тысячу и возвращается в конец очереди. За два часа я сняла практически всю зарплату, которую получила в этот же день. Никто не знал, сколько денег нужно, ни у кого не было сбережений, счетов в банках или криптокошельков, полных битка. Чувствовалась легкая паника. Пожилые люди быстро сдавались. «Три тисячі гривень — це вся моя пенсія. Вистачить на кашу і на ліки. Далі вже можна помирати», — глядя на толпу дрожащих от холода людей, сказала бабушка и скрылась за углом. Стало страшно.
Целая неделя — один нескончаемый день
В первый день мы решили не выходить из дома. Некоторые продукты были — хватит на пару суток. В небе постоянно летали самолеты, где-то далеко были слышны взрывы, которые напоминали праздничный салют. Я лежала на полу в коридоре и думала: у людей, сотворивших салюты, был отвратительный юмор. Этот звук идентичен звукам обстрела из «Града». Новости разрывали телефон: где-то упала ракета, захватили ЧАЭС, захватили аэропорт, разгромили военную базу. На улицах визжали сирены буквально каждый час. Спустя время этот звук уже стал обыденным для головы. Ты слышишь его в шуме холодильника, стиральной машины и даже в трубке телефона.
25 февраля рано утром я отправилась за продуктами. Магазин был закрыт. Мы стучали в стекла охранникам и просили пустить нас хоть на пару минут: сигареты, каша и вода — нам больше ничего не нужно. Охранник показывал руками, что нам нужно бежать. Через секунду раздался самый громкий звук сирен, что мне доводилось слышать. Мы побежали. Матери хватали детей и чемоданы, старики спотыкались, дети плакали. Я бежала в сторону дома так быстро, как не бегала со времен школы. Все бомбоубежища по дороге были уже закрыты.
Дома я взяла рюкзак, схватила собаку и побежала в метро. Улицы были пустыми, а сирены периодически продолжали визжать. Из углов домов скулили собаки. Ухоженные и откормленные псы в ошейниках были совершенно одни. Я понимала, что за ними уже никто не вернется. Мы спустились в метро.
Казалось, что некоторые живут тут со вчера. У одних уже была собственная кухня, другие организовали спальные места для всей семьи. Было много парочек, молодые, иногда очень юные ребята лежали в обнимку у колонн метро, упершись носами в щеки друг друга. Через час бои начались на Оболони, в районе, до которого подать рукой.
Все читали новости. Были кружки для обсуждения событий. Каждый верил в то, что это закончится вот-вот. Ну какая война в XXI веке? Туалет на станции был один. В очереди практически всегда стояло от 40 человек. Когда передо мной уже был виден коридор с входом, началась эвакуация. Господи, что это? Почему? Казалось, мысли можно было прочитать по лицам. На станцию прибыл поезд, полный людей из Оболони. Началась сильная давка. Я прорывалась сквозь нее, чтобы вернуться к собаке. Люди бросали свои вещи там, где были. Маленькие дети плакали, а сквозь их плач кричала мать, умоляя взять в уже набитый поезд ее трехлетнего ребенка. Люди молчали. Никто не знал, что будет через минуту. Мать осталась на станции, а поезд отправился в сторону центра. «Куда увезли моего ребенка?» — женщина в шоке спрашивала окружающих, которые также не попали в поезд. В ответ опять была тишина. Некоторые стали молча плакать — неизвестность была страшнее смерти. Мы остались на станции. Я обнимала собаку и ждала команды, когда можно будет выходить. Метро закрыли на вход и выход. Когда тревога закончилась, я рванула домой паковать чемодан.
«Открывайте кошельки и отдавайте все что есть»
Я даже не знала, куда ехать и зачем, но следовала какой-то воображаемой инструкции выживания: две футболки, двое штанов, двое трусов, две пары носков, одно худи и нож. Жгуты, аптечка, бинты, аммиак — на случай, если придется кого-то спасать. Сирены стали звучать каждый час, постоянно что-то взрывалось, стали появляться новости, что снаряды попадают в жилые дома. Моя родная Троещина начала гореть. Тогда я впервые заплакала. Уже был вечер, и мы решили соорудить убежище дома, чтобы не возвращаться в метро. Мой друг смотрел детские фильмы, чтобы забить голову чем-то хорошим, а я судорожно читала новости. Все мои родственники — на левом берегу. Мы не спали уже двое суток.
Утром 28-го мы решили забрать друзей, неизвестную девушку О. с собакой и рвануть от взрывов прочь. Дороги были пустыми, сирены надрывались. Где-то ехала военная техника, а по небу летели самолеты. Никто не знал, чьи они. Машины неслись без правил с сумасшедшей скоростью: вот кто-то проехал на красный, а вот пересекли двойную сплошную. Военные действия велись в Василькове, в сторону которого мы ехали. Трассы были практически пусты. Каждый в машине справлялся со стрессом как мог. О. рассказывала по кругу одну и ту же историю, другие читали новости, Д. следил за картой.
Внезапно одна машина затормозила. Чередой мы стали врезаться в зад друг другу. Мы были последними. Передняя часть машины разлетелась на мелкие куски, номер лежал на траве, а бампер касался асфальта. «Все живы?» — мы испуганно смотрели в лица друг другу. Все живы. Через минуту из «Инфинити» вышли трое людей — бабушка и пара лет сорока. Женщина в возрасте стала буквально орать на нас, уверяя, что нам конец и нас засудят. Никто не понимал, о каком суде речь. «Инфинити» практически не пострадал: была небольшая вмятина на багажнике, две царапины и сбитый парктроник.
«Вызывай полицию, звони в страховую, не дай этим подонкам сбежать», — женщина разрывалась от злости. Мы пытались объяснить, что в десяти километрах от нас война, сейчас никто не приедет и ситуацию надо решать на месте. Машины, что были перед «Инфинити», сказали, что не имеют никаких претензий, и молча уехали. Женщина продолжала орать. «Мы разойдемся, если вы сейчас же отдадите нам две тысячи долларов в гривнах наличными», — во столько нам оценили урон. Таких денег не было ни у кого. Это цена всей нашей машины. Даже если бы мы отдали всю свою наличку, собрав все деньги с пятерых, двух тысяч долларов там не было бы точно. Люди продолжали орать на нас. О. мигом словила попутку, схватила свою собаку и уехала, попрощавшись.
«Открывайте немедленно свои кошельки и отдавайте все что есть. Потом отдадите остальное», — женщина была непреклонна. Мы стали скидываться последними деньгами. «Я вижу, у вас еще осталось», — бабка нырнула в мой кошелек. Это были две тысячи гривен. Я держала их, как золото, со слезами объясняя, что ехать нам нужно еще 400 километров, а машина уже вряд ли сдвинется с места. Тут не нужно иметь большой стаж вождения или разбираться в строении машины: с двух сторон вытекла вся жидкость. Жирные пятна — масло, зеленые — антифриз. Мужчина, который был за рулем «Инфинити», это видел и знал, что нам конец. Он молчал и лишь следил, как его жена с мамой звонят в свои страховые, фотографируют наши документы и угрожают. Когда все на проводе убедили женщин, что никто на место аварии не приедет, они послали нас к черту и уехали. Мы остались на трассе одни. Машина завелась, проехала три метра и заглохла.
В поисках меток диверсантов
Мимо проезжали с бешеной скоростью машины, некоторые останавливались, чтобы проявить сочувствие. Над нами летали самолеты, а звуки взрывов подбирались все ближе. Паника сменялась страхом, страх — слезами, и так по кругу. Спустя время мы увидели машину, которая буксировала другую. Вышли двое мужчин, проверили наши документы, посмотрели на машину и сказали, что через час вернутся. Слава богу, в селе в паре километров была СТО. Они вернулись. Нас отвезли в частный дом и стали копаться в машине. Это были первые добрые люди, которые нам встретились. Уже через час мы чувствовали себя частью этой семьи. Там были разные поколения — от смышленой годовалой девочки до глухого 89-летнего старика. Мы вместе искали метки и диверсантов, готовились обороняться, чем могли. Вскоре нас накормили и уложили спать. Надежда склеить машину и уехать все еще была.
В пять утра прямо над нами пролетел самолет. Звук был таким громким, что казалось, его низ едва не задел крышу дома. Никто не сказал ни слова. Все смотрели друг на друга с какой-то надеждой в глазах, что больше это не повторится. Машину склеили как могли. Абсолютно все, что можно, было едва на ходу. Мы отдали людям оставшиеся деньги и еду, чтобы хоть как-то отблагодарить за спасение.
Мы выехали. Машина гудела и шипела, но все же ехала. Разогнаться больше 80 не удавалось — звуки машины превращались в предсмертные стоны. Блокпосты, разрушенные здания, разбитые стекла — все по дороге напоминало места в Луганской и Донецкой областях, где не так давно проходили военные действия. Всю дорогу я вспоминала 2016 год, который провела отчасти в тех областях.
На заправках были очереди, иногда попадались вывески, что бензина уже нет. Люди из-за этого просто у обочин бросали машины. Заглохшие тачки стояли прямо посреди дороги. Кто-то шел пешком, одна бабушка ехала с большими торбами на велосипеде куда глаза глядят. Страх — это чувство не покидало никого.
Мы все стали говорить на украинском, хотя раньше этого не делали. Не из принципа, а просто потому, что так было удобней. В этом случае язык был единственным, что отличало нас от оккупанта. Мы ехали медленно, искали метки, следили за людьми. Паранойя достигла некоего апогея. Мы успели пробраться в город за десять минут до закрытия блокпостов. Припарковали машину, зашли в квартиру знакомых, и я разрыдалась. Я даже не смогла объяснить себе почему. Слезы буквально сами падали из глаз. Прошли сутки. Моя мама осталась под обстрелами на левом берегу. Брата с белым билетом и букетом болячек не выпустили из страны.
480 минут к Польше
Шли дни. Украинские военные начали контрнаступление. Бои велись в Буче, Ирпене и Гостомеле. Ракетным обстрелам подверглась телебашня, возле которой, около метро «Дорогожичи», находится мой университет. Из «Града» обстреливали жилые районы Чернигова.
Мой друг захотел уйти в тероборону. В то время военкоматы были переполнены — брали только тех, у кого был хоть какой-то опыт. Поэтому мы стали помогать на местах: консультировали беженцев, составляли безопасные маршруты передвижения по стране. Впоследствии мы переместились во Львов и поселились в квартире — штабе гуманитарной помощи. Этот город стал неким перевалочным пунктом для тех, кто выезжал за границу или пытался скрыться от постоянных обстрелов и сирен.
Поезда в этом направлении были забиты битком: только в коридоре между вагонами Intercity можно было насчитать около 30 человек и столько же чемоданов. Снять жилье во Львове в начале марта уже было практически нереально. Кто-то завышал цены, как если бы это были апартаменты в центре Варшавы; некоторые сдавали даже кровати в квартире. Тогда мы решили уехать за границу: ни родственников, ни знакомых, у которых можно было бы пожить, у нас не было.
Возвращаться в Киев было опасно, время от времени мелькали новости о взрывах на центральном железнодорожном вокзале. Немного подождав, мы нашли перевозчика до границы. К тому времени они просили до 10 тысяч гривен за 62 километра. Благодаря знакомым нам удалось найти двух женщин, которые согласились подбросить нас за сто долларов. Очереди на границе были безумными. С самого утра перед нами уже стояло более тысячи человек, кто с сумками, кто только с рюкзаком. Так прошло восемь часов при минусовой температуре. К вечеру нас посадили в автобус, который вез людей к границе с Польшей. Тысячи матерей, усталых, истощенных и голодных, прижимали к себе детей. Говорить было не о чем. Никто не понимал, почему мы должны быть именно здесь. Почему едем спать в лагерь, а не возвращаемся в свою кровать? Почему новорожденные должны знать, что такое война? Почему тысячи украинцев потеряли свои дома и столько же отдали жизнь? Многие в автобусе молча плакали. Мы смотрели в окно и надеялись, что впоследствии мы сможем вернуться. Как можно скорее.
Уже прошел 171 день, как я не слышу взрывов и гула самолетов.