От кого: Анонимно
Кому: Читатель:ницам
Заголовок письма: Говорить о Чечне неудобно
Говорить о Чечне неудобно. Правду больше никому не говоришь. Замалчивание стало негласным правилом. История чеченцев наполнена горем, о котором вспоминать не принято. Вайнахский народ[а]изучает историю другого народа и молчит о своей. Молчит о трагедии всего народа. Молчит о культуре, которая складывалась веками, перенимая порядки других и становясь частью тех, кто пытается стереть их как этнос.
Культура замалчивания и отрицания своего прошлого пустила корни настолько глубоко, что их невозможно вырвать. Чеченское горе исключено из памяти. Дети, которых изгнали из родных мест в товарных вагонах, вернулись обратно уже взрослыми и лишь частично, и их детям тоже пришлось покидать родину спустя пятьдесят лет. Те же, кто остался, кому удалось выжить, — поломанные судьбы, и им по сей день приходится молчать. Делать вид, что ничего не было. Трагедии не было, ее больше не существует. Чеченские кампании оставили огромный след на народе, который не позволяет себе рассказывать о своей судьбе. Людям приходится оправляться не только от физических увечий, но и от психологических. Страх за себя, за других, потеря близких, разрушение привычной реальности, ощущение изолированности — след происходившего ужаса. Боль, которую испытало множество людей, вытеснена из реальности, кажется выдуманной. Но почему тогда людям пришлось все это пережить?
Почему матери пришлось заживо сжечь, кроме виновников насилия, и своих детей, над которыми те надругались? Зачем расстреляли человека, склонившегося над умирающими прочитать молитву перед их смертью? Почему жене пришлось ухаживать за мужем, у которого не было полголовы, до того как он испустил дух? Почему убивали солдат, отдавших детям еду и воду? Почему мать наблюдала, как разорвало ее детей прилетевшим снарядом? Почему спустя 26 лет приходится испытывать первобытный страх при громких звуках, напоминающих о том, как бомбили твой дом? Это очень важно знать — зачем это все. И почему все так закончилось, без объяснений, без права помнить о том, что пришлось пережить. Из-за невозможности помнить о прожитом опыте, из-за невозможности оплакать утраты сомневаешься в реальности событий, происходивших с 1994-го по 2000-е. Чеченские кампании теперь вспоминаются как виденное когда-то бредовое сновидение, но их персонажем себя уже не осознаешь.
У французского историка Пьера Нора есть понятие «место памяти» — утрачиваемое нами прошлое, которое еще живо где-то в сознании социальной группы, но в скором времени может исчезнуть навсегда, а само «место памяти» превратится в историю, которая больше не будет подкреплена коллективной памятью. В то же время место памяти поддерживает сообщество разными способами. Они не появляются сами собой, у них есть причина существования — они живут благодаря желанию помнить: «Нужно создавать архивы, нужно отмечать годовщины, организовывать празднования, произносить надгробные речи, нотариально заверять акты, потому что такие операции не являются естественными»[1]. В «местах памяти» находится убежище, как и сама память.
Современная память формируется не только в тексте, но и в визуальной культуре. Снимки как свидетельства важны для репрезентации прошлого. «Учет фотографии на основе нарративов ее пропагандистов подобен учету имперского насилия на условиях тех, кто его осуществлял, утверждая, что они открыли „новый мир“»[2]. Ариелла Азулай, теоретик визуальной культуры, рассматривая истоки появления фотографии, заявляет, что она наследует традиции документирования итогов колонизации мира. В книге «Потенциальная история: отучаясь от империализма» Азулай рассказывает об эпизоде убийства пяти тысяч жителей Египта Наполеоном во время его завоевательных походов в конце XVIII века. Египтяне боролись против вторжения в их священные места и разграбления древних сокровищ, которые должны были быть «спасены» Наполеоном и выставлены в новом музее в Париже. Этот случай является лишь одним из примеров имперского видения мира. В имперских историях ни сопротивление, ни убийство этих людей не существуют, в то время как изображения разграбленных сокровищ Египта запечатлены на картинах почти с фотографической точностью.
Опыт свидетельства доказывает материальность события. Но медийная ложь искажает истину, отвергает и вытесняет ее из истории.
Один из способов конструирования правды — документальная фотография. Мы видим снимки Дудаева[б] с криминальными авторитетами для создания видимости, что поддержка исходила из определенного слоя общества. Фотографии наемников, агрессивно настроенных, держащих в плену солдат; людей, которых выселят из домов из-за этнической принадлежности, отличающейся от вайнахского народа. В сравнительном порядке кадры времен чеченских кампаний больше освещают жизнь военных и почти не касаются судеб мирного населения. Мы видим разрушенный город, но на большинстве снимков, сделанных российскими военными, запечатлена «бытовая жизнь»: солдаты позируют на развалинах, готовят еду и проводят досуг, будто они совершенно непричастны к трагедии. Все это иллюстрация военной жизни в тылу, а сама война находится вне поля зрения. Преступники могли изображаться жертвами или правоохранителями, даже если они несли ответственность за разрушение существующего мира и беды других людей. Шанс увидеть фотографии, приближенные к реальности, есть, если собирать снимки и истории людей — непосредственных участников и жертв войн с обеих сторон. «Наша осведомленность о страданиях, накапливающихся в ходе чужих войн, сконструирована другими людьми»[3].
Фотография не может быть полностью объективной, она всегда хранит в себе взгляд человека, сделавшего ее. Фотожурналистика военных действий главным образом направлена на то, чтобы произвести шокирующее воздействие на зрителя, одновременно создавая ореол правды вокруг события. В книге «Смотрим на чужие страдания» Сьюзен Зонтаг анализирует принцип воздействия фотографии на восприятие войны и ее зверств. В начале книги она приводит такой эпизод: «Изображения убитых мирных жителей и разрушенных жилищ могут распалить ненависть к врагу, как это делала „Аль-Джазира“, арабский спутниковый телеканал со штаб-квартирой в Катаре, ежечасно крутивший ролик с разрушением лагеря беженцев в Дженине в апреле 2002 года»[3]. Как утверждает Зонтаг, ролик был лишь очередной иллюстрацией и не рассказывал о чем-то новом. Это один из примеров манипулирования сознанием людей через медиа для конструирования определенного поля восприятия военных конфликтов.
Война — это боль. Война — это акт насилия, в своем применении не ведающий границ. Это всегда попытка взять то, что тебе не принадлежит, когда договориться другим способом ты не можешь или не считаешь нужным.
Боль на войне — это оружие. Она остается на долгие годы после окончания военных действий, зачастую с ней никогда не получается справиться. Боль, возникшая при потере близких людей, из-за событий, которые пришлось пережить, никуда не исчезает. Со временем она может стать легче, но с ней приходится жить рука об руку. Об этом важно помнить.
Архивы, доклады и расследования правозащитных организаций о военных преступлениях в Чечне, личные истории людей, которым пришлось стать участниками этих зверств, должны быть преданы огласке, должны быть оплаканы жертвы и наказаны виновные. Это тоже часть борьбы — за право помнить, за свое прошлое.