Если «белые западные» ученые и исследователь:ницы продолжают воспроизводить колониальные установки в отношениях с людьми и народами, которых приглашают в свои проекты, то какое знание они производят? В своем эссе Несейне рефлексирует опыт взаимодействия с представителями западной академической традиции и месте, которое в ней уделяется коренным людям. Отталкиваясь от этого опыта, художница размышляет о формах знания, токенизме и репрезентации, фрустрации и усталости.
Несейне — исследовательница, коренной человек, состоящая во взаимозависимых отношениях с миром, практикует деколониальный квир, производит текст и другие художественные продукты. Родилась из духа эпохи, сочиняет искусство различной тяжести, находится в поисках смысла, выступает за добро и справедливость. Любит Сейлор Мун и другие мультфильмы.
Эссе публикуется в рамках коллаборации «Феминистских транслокальностей» и «Беды» и было отобрано через опен-колл, который проходил в сентябре 2023 года.
Внутри меня вступительное слово к тексту звучит как признание себя самозванкой, потому что я не отношусь к ученым, регулярно пишущим статьи. Мои тексты я бы назвала антинаучными, субъективными, эмоциональными, их трудно вписать в определенную категорию. Какое-то время я пыталась вогнать себя в рамки, но со временем поняла, что могу создавать то, чего не было, и мне важно заниматься деколонизацией речи, текста. Любопытно, как далеко это может завести: каждое высказывание — маленький шаг к свободе, небольшое отступление от правил, внесение разнообразия. При этом я не отрицаю ценность научных текстов, мой посыл в том, что я не хочу казаться кем-то другим, чтобы говорить и писать.
Мне важны художественные тексты, и я хочу показать вам стихотворение активиста-ненца Юрия Вэллы. Эти стихи из цикла, где он вел переписку с монахиней православного монастыря.
Из озера вытекала
Прозрачная река.
Вдоль реки росли
Травы, кусты и мхи.
На одном берегу стояло стойбище,
А на другом —
Твой Монастырь.
И по утрам здесь распускались
Чистые цветы…
Совершенный мир —
Это такая редкость!
На моем берегу издавна
Паслись олени и оленята.
В этом мире когда-то
Мой прадед ходил за стадом.
Потом мой отец
Пас колхозных оленей.
И завтра
На весенних проталинах
Будут резвиться оленята
Моих детей и внуков…
А там, где живут олени,
Там всегда рядом хищники…
Совершенный мир —
Это такая редкость!
И на твоем берегу издавна
Плугом пахали землю,
Бороной боронили,
Сеяли рожь да пшеницу,
Коней объезжали,
Детей на коней сажали
И ковали подковы
«На счастье».
А если
Заводились в округе
Соловьи-разбойники,
Из ножен вынимали
Мечи булатные…
Совершенный мир —
Это такая редкость!
Он —
теплый и холодный,
солнечный и дождливый,
ласковый и жесткий;
Он —
красив и уродлив,
одухотворен и невежествен,
благотворителен
и бесчеловечен;
В нем —
юмор и сатира,
правда и ложь,
ум и грубая сила,
талант и бездарность;
Он —
полон любви
и…
Как же Тебе живется
В моем совершенном мире?..
Для меня это стихотворение про вторжение одного мира в другой, где первый даже не задается вопросом, как быть в чужом крае. Причем для автора оба мира совершенны, он готов дать им быть на равных и не стремится навязать правильность своего пути. И вот вопрос: «Как же живется тебе здесь, в моем мире?» — выражает эмпатию, заинтересованность, но в то же время служит напоминанием: «Я тоже тут есть, и у меня свой мир». Не факт, что автор закладывал в стихотворение именно этот смысл, но думая о том, почему я считываю его так, понимаю, что мне сложно представить, как оленевод едет в место, где давно стоит монастырь, и пытается научить монахов быть оленеводами, а ситуаций с обратными примерами было достаточно.
Что ж, совершенный мир — редкость. Однако то, как я понимаю это стихотворение, перекликается с тем, о чем хочу поговорить, а именно: каким образом происходит взаимодействие разных миров? Например, между исследователь:ницами/художни:цами из коренных народов и условно учеными?
Понятно, что те, кто изучает нас, приложили немало усилий для этого. У них, как правило, не одно образование, они знают несколько языков, могут приехать в отдаленное место и вести научную деятельность. Все это требует усилий, времени и некоторых привилегий: доступа к хорошему образованию и возможностей заниматься исследованиями. То, что им удается попасть в наши края, вызывает всеобщее уважение. Местные рады иностран:цам, обратившим внимание на их культуру и стремящимся ее глубоко понять. Часто этот интерес не кажется тем, что способно быть направленным против самих исследуемых. Коллеги ученых рады, что кому-то удалось добраться так далеко, и раз исследование сделано, много книг прочитано, то теперь эти ученые могут быть эксперт:ами по такому-то месту или культуре такого-то народа.
(Вообще я перестаю понимать: как человек, не имевший опыта жизни коренного человека, может судить о нас? Даже будучи ненкой, я не могу знать всего о моей культуре, хотя имею опыт бытия в ней. Да и вряд ли эксперткой можно назвать даже самую «аутентичную» ненку, знающую все о своей культуре. Но тогда что уж говорить о других? Можно ли утверждать, что люди обладают знанием о нас, если они не ощутили, что значит быть кем-то из нас?)
Коренные люди проживают далеко от того, что считается центром производства знания, поэтому зачастую у нас не очень хорошее образование. Порой не находится мотивации и даже представления о том, как школьные сведения могут пригодиться в будущей жизни. Нет понимания, что английский язык необходим и его возможно использовать в повседневности. Странно и то, что нам приходится его учить, чтобы наше знание о себе было воспринято всерьез. Наше происхождение само по себе может являться поводом для стигматизации. У нас не так много возможностей, чтобы обеспечить даже те исследования, которые помогали бы нам защищать свои интересы и быть услышанными. «В поле» нас воспринимают совсем иначе, чем иностранных ученых. Порой предполагается, что мы как бы уже должны знать свою культуру и соответствовать некоторым ее требованиям. А еще бывает негласное ожидание, что раз ты коренн:ая, то изначально недоделанн:ая, несовершенн:ая и наверняка твои изыскания будут уступать по качеству, какими бы они ни были.
1
со мной произошло то, что надолго заставило задуматься о моем месте в сотрудничестве с кем-либо: на что я соглашаюсь и с чем не готова мириться. Я покинула Россию, заручившись поддержкой друга — он иностранный ученый, который давно занимается Севером. Ранее мы делали проект, который я считала совместным. Панически покинув родину, я не понимала, что делать дальше, искала любые возможности, писала заявки. Друг скинул ссылку на институт, в котором получил стипендию, и показал для примера заявку, с которой подавался. Это был наш проект, но показанный так, будто мы делали его раздельно: то я приглашала его к сотрудничеству, то он меня. Ну, в принципе, его можно было так проинтерпретировать и описать. И мне не жалко, если друг получает деньги за проект, который мы начинали вместе. Меня смутило, что он не предупредил меня, что подается с ним, особенно учитывая, что он упоминает меня там как будущую участницу. В самой заявке он объясняет, что ничего не говорит своим коренным коллаборант:кам, потому что не хочет, чтобы у них появились необоснованные ожидания. Для меня это звучит патерналистски и не учитывает моих планов.
Хочу подчеркнуть, мне важна критика не отдельных личностей, а тех процессов, которые стоят за их поступками. Уже то, что человек послал мне эту заявку в качестве примера, говорит, что он не желал меня использовать сознательно. Подобные практики нормализованы и кому-то даже не кажутся неэтичными. Но то, что так делают люди, которым доверяешь, показывает, насколько нам необходим разговор об отношениях и наших ролях во взаимодействии.
Мы обсудили эту проблему, он не понял моих замечаний и воспринял их как критику его личных качеств, будто я сказала: «Ты плохой». Но для меня в этой ситуации сокрыто большее: она включает весь мой опыт, опыт других, подобных мне, и системные вещи, против которых, как мне казалось, ему тоже хотелось бы бороться. Мое уязвимое положение не располагало к конфликтам, друг настаивал на том, что ничего ужасного не сделал, и я не стала больше об этом говорить. Но вот однажды я обнаружила, что больше не доверяю никому из европейских ученых, кто обращается ко мне по какому-либо вопросу. В какой-то момент стало так трудно, что я перестала посещать институт, который выделял мне стипендию на работу, хотя там мы обсуждали семинар, посвященный отношениям исследователь:ниц и коренных людей.
У меня в голове не укладывалось, как можно разглагольствовать об этичном взаимодействии, не применяя его на практике? Часто такое «сотрудничество» не предполагает равноценного участия коренных людей. В этих случаях инертность мышления, следование общепринятым шаблонам, нечувствительность вредят всем актор:кам взаимодействия, буквально делая их заложни:цами определенных ролей и закрепляя иерархии. Но все-таки какую роль играет сотрудничество? Кто мы и что несем через это в совместную работу? Это вопросы, которые мне хотелось бы оставить открытыми. Я думаю, каждый раз приступая к совместным практикам, надо задавать их себе. Полагаю, нам только предстоит узнать, как можно вести такую работу, и было бы здорово, если бы институции тоже были открыты к преобразованиям и переосмыслению этих проблем.
2
Важно и то, как мы распоряжаемся результатами нашей работы. Когда мы проводили презентацию того совместного проекта, мой товарищ переживал, что послушать нас придут те, с кем мы работали в Сибири. По его убеждению, исследуемым лучше не знать, что именно про них пишет и думает антрополог, потому что они могут это неправильно понять. Меня и тогда смущала эта позиция, а с годами она кажется еще более непонятной. Как художница я считаю нормальным, что результаты моего труда доступны всем, особенно тем, кто участвовал в моих проектах. Я не понимаю, почему наука требует такого расщепления личности. То есть ученые за счет позиции как бы невовлеченных наблюдателей взирают на наблюдаемых и выносят суждения, которые могут быть им неприятны или неясны, но не должны сталкиваться с той ответственностью, которую налагает на них эта позиция? Почему так происходит и для кого тогда эти результаты? Для таких же белых исследователей, которые выстраивают свою картину мира о неких других? А зачем они это делают? Я не нахожу ответов, и мне кажется странным, что это все до сих пор существует в некоем вакууме, в отрыве от людей, будто не готовое обнаружить их субъектность, чувства, мнения.
3
Еще у меня всегда вызывала вопросы репрезентация моей этничности. Казалось бы, ничего плохого, если меня выделяют по какому-то признаку и говорят: «Как же здорово, что у тебя есть такая особенность, как », но меня коробят такие высказывания. Обычно это говорят люди, не имевшие схожего опыта = те, кто не способен понять. Неприятно быть экзотической штучкой в чужих руках, а такой подход этим и чреват.
Также довольно напряжно, когда видишь, что к тебе относятся как к ресурсу: когда ты коренной человек, тобой начинают интересоваться только в контексте решения проблем белых людей. Причем часто это преподносится как величайшее дело во имя твоего благополучия. И все бы ничего, если бы реально возникала равная ситуация, а ресурсы распределялись бы справедливо, но что-то мне подсказывает: если изначально взаимодействие не строится из равных позиций, то и дальше эта динамика малоподвижна.
Однажды со мной связалась кураторка, которая сказала, что ищет художницу из коренных людей Севера России. Я подхожу под такое определение, но меня смутило, что в выставку меня хотят позвать не за мои проекты, а за мое происхождение. И хоть все прошло хорошо, я задумалась о том, чем вызваны мои чувства. Они связаны с предыдущим опытом: чаще всего коренных людей используют, чтобы за счет сотрудничества с ними отмывать деньги, получать ресурсы, выигрывать гранты и создавать иллюзию благополучия. Поэтому неудивительно, что каждый раз внутренне дергаешься, когда люди, обладающие привилегиями, просят называть твою национальность и помещают в определенную видовую ячейку.
За свою жизнь я часто слышала: все в твоей голове, ты нагнетаешь. Но нет. Убеждения о неравенстве и ощущение своей неполноценности откуда-то берутся. Раздражает, что мне приходится за них оправдываться и доказывать, что эти проблемы существуют. Я знаю, что не одна сталкиваюсь с этим. Мне хочется быть услышанной, проявить недовольство, показать, что должно измениться.
Когда-то я была лояльна и думала, что реально чего-то добиться, не выпуская свой гнев, но чем дальше, тем больше понимаю людей, настроенных радикально. Обычно их за такое осуждают, называют травмированными и советуют для начала подлечиться. Так что же способно помочь нам, таким раненым, в преодолении травм предательства, эксплуатации, экзотизации и несерьезного отношения к нашим проблемам, чтобы продолжать вступать во взаимоотношения, не становясь злыми и обиженными? Может, нужна такая психотерапия, которой не существует? Или не она, а нечто, не имеющее имени, сложное, желанное, помогающее заживить шрамы, — перемены в самой реальности, чтобы она не вспарывала каждый раз то, что уже давно могло бы зажить.
Продолжение, написанное спустя год
Спустя год после тех событий я поехала на семинар, посвященный взаимодействию коренных людей и ученых, где тот-самый-приятель был среди организаторов. После разговора в институте мы виделись пару раз: в этих беседах я обнаруживала между нами такие пропасти, о которых раньше не подозревала, но больше мы не возвращались к тому конфликту. И вот на семинаре, глядя по сторонам, я кое-что осознала. Думаю, ни для кого не секрет, что существуют коренные народы, которые давно заявляют о своих правах и добиваются уважения к себе. Например, меня очень воодушевляют солидарность и поддержка у саами. К ним я увидела совсем иное отношение. Видя, как тот-самый-приятель беседует с ними, я поняла, что вряд ли он поступил бы с кем-то из них так же, как со мной.
Еще как-то я смотрела интервью президента саами с финской стороны, где он говорил о сотрудничестве коренных людей и ученых. Он сказал, что часто так выглядит, будто нас используют только как алиби для европейских проектов. Однако, чтобы этого избежать, им стоит приглашать нас к участию с самого начала, еще с планирования проекта. Я думаю, это справедливое дополнение к принципу «ничего о нас без нас». Хотя один мой приятель-антрополог когда-то говорил, что такое правило способно нарушить свободу мысли ученых. Типа, слишком много контроля, и не учитывает непредсказуемость развития исследования. Тогда, несколько лет назад, я соглашалась, потому что не подозревала, откуда растут ноги у подобных заявлений. А сейчас не понимаю, как это мешает свободе мысли и почему не учитывает непредсказуемость? Неужели коренные люди — это какие-то монументы бездвижные, не способные понять таких вещей? Еще я вспоминаю, как другой приятель хотел изучать гендерные аспекты северных культур и очень удивился, когда один человек попросил денег за интервью об интимной жизни нен:ок. Во-первых, сейчас я очень хорошо понимаю того человека, во-вторых, а зачем европейскому антропологу расследовать интимную жизнь нен:ок и их гендерные особенности? Чтобы рассказать миру = сделать «открытие», получить грант или другие выгоды белого мира? А может, было бы уместнее, если бы нен:ки сами решали, что они хотят говорить миру о своем народе? Ну и где же ненецкие и другие ученые из коренных людей? Их нет или их не желают замечать? Мои коренные коллежанки рассказывали, как некоторые исследователи им в лицо говорили, что среди коренных людей нет ученых. Хм, не знаю, может, пора изобрести особые очки для белых исследователь:ниц/куратор:ок, чтоб видели лучше?!
Первая часть этого текста была написана в начале 2023 года. Сейчас, как и тогда, я не хочу обесценивать усилия исследователь:ниц, которые едут на Север. Но вопрос: зачем они это делают? Также раздражает, что если я делаю столько же и даже больше, у меня гораздо меньше возможностей иметь те же ресурсы, и на меня все равно будут смотреть сверху вниз. Замечание ли это к исследователь:ницам или к системам, которые их порождают? Также мне правда непонятно, что стоит за желанием белых антропологов изучать культуры других людей? Как они для себя объясняют и оправдывают эти вещи? Может ли это вообще быть не колониальным?
Хорошо, что прошло столько времени, и теперь, редактируя текст, я замечала свои неуверенность, растерянность, уязвимость и страх. Страшно обидеть тех, кто кажется сильнее. Неизвестно, с какими последствиями столкнешься, если публикация состоится, и как на неё отреагируют те, кто узнает себя. Чем это грозит тебе, если ты мигрантка в Германии? О трудностях, которые ты одолеваешь каждый день в чужом крае, местные жители даже не подозревают. Да и ты ни о чем подобном не думала, пока жила в своей стране, но теперь знаешь, и это делает тебя сильнее и сострадательнее. Моя ситуация не сильно изменилась, но я уже спокойна, есть привычка к адаптации, теперь все не настолько ново. Я сочувствую Несейне-того-периода, потому что с ней случилось слишком много, и это чудо, что ей удается сохранить себя и продолжать куда-то двигаться. Когда-нибудь у нее все получится. Она будет просыпаться рано утром у себя дома, делать зарядку, варить кофе, читать, открывать ноутбук или раскладывать таро. А внутри будет мирно, как сейчас, потому что с ней уже все было: тепло и холод, солнце и дождь, красота и уродство, дух и невежество, бесчеловечность и эмпатия. Совершенный мир — это такая редкость.