Манифест: радикальная любовь к «калмыцкости»* как акт сопротивления

* Как авторка ойрад-калмыцкого происхождения, я пишу именно в контексте калмыцкости, но эти мысли и принципы могут быть применимы и к другим народам.

Когда речь идет о национальных активист:ках, нас часто обвиняют в радикальности, агрессивности, даже ненависти. Наш образ в общественном сознании — это те, кто всегда недовольны, всегда критикуют, всегда в оппозиции к остальным, даже в уже оппозиционных кругах. Часто простое обозначение чьего-то расизма и колониальных взглядов воспринимается людьми как агрессия, и в игру входит «белая хрупкостьО понятии «белой хрупкости» пишет Робин Дианджело в книге «Белая хрупкость: почему белым людям так трудно говорить о расизме» (Robin DiAngelo. White Fragility: Why It Is So Hard For White People To Talk About Racism. Boston: MA, Beacon Press, 2018).»: «Так как расизм игнорируется общественным сознанием, кажется, что его создают те, кто поднимает тему расизма»¹.

Это напоминает образ злой феминистки, которая портит всем веселье, либо angry black woman — «злой черной женщины». Эти группы схожи с нами тем, что мы все подвергаемся угнетению и выражаем свое недовольство этим, чем портим людям настроение. Десять лет назад, несмотря на насмешки и пренебрежение, феминистки в россии пытались объяснить даже, казалось бы, прогрессивному обществу, что короткая юбка — не оправдание изнасилования, что бить женщин и детей в принципе плохо, что домогательства на работе — это не норма. Так же и мы сегодня пытаемся объяснить, что колониализм все еще существует, что россия — тоже колониальная империя, а не дружная семья народов, что колониализм — это вообще-то плохо.

О злых активист:ках написано много книг и текстов, где обвинения в необоснованной злости и агрессии угнетенных людей проблематизируются: «От угнетенных часто требуют, чтобы мы улыбались и радовались. Если мы подчиняемся, мы проявляем покорность и молчаливое согласие с нашим положением»².

...Но когда слышат тебя возмущенной, твоя речь воспринимается как мотивированная исключительно гневом. У твоего гнева как будто нет причины, будто ты выступаешь против чего-либо просто потому, что ты злая, а не потому, что это самое что-то заставляет тебя ему противостоять.

Сара Ахмед. Феминистки-кайфоломщицы

Поэтому то, что мы, национальные активист:ки, тоже кажемся людям злыми, ожидаемо. 

Но в этом тексте я хочу выдвинуть следующий тезис: национальными и деколониальными активист:ками движет в первую очередь любовь, а не злость (хотя само наличие злости в ответ на угнетение, конечно, часто проявляется, и это нормально). Более того, эту любовь нам нужно осознать и распространить в наших сообществах как один из методов сопротивления нашему угнетению.

Другие активист:ки могут сказать: «Да как же можно победить такую ужасную систему любовью? Мы что, должны залюбить всех, и тогда мы освободимся?». Я не предлагаю любить все подряд, весь мир, петь песни об абстрактной любви ко Вселенной, притворяясь, что проблем просто нет. Я говорю о конкретно направленной любви, подкрепленной конкретными действиями, которые помогут нашим травмированным сообществам хотя бы начать залечивать многочисленные раны на коллективном теле и разуме.

Радикальное принятие против «анти-нерусского статус-кво»

В начале 2010-х годов я, как многие выпускни:цы калмыцких школ, поехала учиться в Москву. Мы в семье были уверены, что это даст мне больше возможностей в жизни, но также это сопровождалось моим убеждением, что «Калмыкия для меня слишком мелкий пруд». Поступить только в КГУ для меня было бы провалом. Остаться на родине было худшим сценарием в моей голове. Откуда у меня было столько пренебрежения к родной земле, родной культуре?

Живя в Калмыкии, любя своих ультракалмыцких, работящих, загорелых, улыбчивых родственников с грубыми из-за физической работы руками, я не любила эту калмыцкость в самой себе, стеснялась ее. Только «покорив Москву» своим умом и трудолюбием, я думала, что реализую себя. Только некое белое общество «центра» могло валидировать мою ценность.

Поступив в Москву и уехав на большом автобусе из Калмыкии, я заселилась в общежитие, где моими соседками были русские девочки. Придя на пары, я оказалась единственной азиаткой в группе и одной из, наверное, двух-трех азиат:ок на курсе. Мы не общались. 

Живя среди калмы:чек дома, я редко задумывалась о своей инаковости, о том, как я выгляжу для людей вне Калмыкии, о том, как мое имя звучит для этих людей. В течение первой недели в Москве я поняла, что во мне все не так: мое имя непонятное, странное, непроизносимое, мое лицо «плоское», мои глаза узкие, о существовании моей республики и народа никто даже не знает либо предполагает, что мы находимся на Севере и, конечно, все поголовно выращиваем оленей и не пользуемся интернетом.

Я мало что помню из времени обучения в московском университете, но знаю, что за первые несколько лет я научилась еще больше стыдиться своей калмыцкости и даже иногда посмеиваться над ней с другими людьми. Мое красивое калмыцкое имя, данное с такой заботой и любовью, искаженное, пережеванное и выплюнутое из уст других людей, стало моим кошмаром. Бывало даже, что на собеседовании мне отказывали из-за того, что мое имя «невозможно произнести», и я иногда думала, как хорошо было бы его изменить в паспорте, облегчив себе жизнь.

Время от времени я сталкивалась с бытовым расизмом на улице и в метро. Я подсознательно понимала, что, идя по улице в группе нерусских, я имею больше шансов привлечь осуждающие взгляды или расистские выкрики. А вот идя в паре с русским человеком, я будто была под защитой: «Видите, один из ваших со мной дружит!». Когда я встречалась глазами с другими азиат:ками в метро, я отводила взгляд. Я думала, что все это просто данность, просто так сошлись какие-то неведомые мне факторы.

Но где-то между бакалавриатом и магистратурой что-то в моей душе изменилось, и я стала злиться на этот повсеместный расизм, а не принимать его как норму. Я стала спорить с преподавателями-расистами, защищая свою республику, которую они называли «нищей», но я делала это не из любви к ней и к своему народу, а скорее из желания восстать против их стереотипов и высокомерия в мою сторону. Злясь на этот анти-калмыцкий мир, я думала, что должна добиться огромных успехов в нем же и показать всем, что они зря меня недооценивали. Но до любви к «калмыцкости» тогда мне было еще далеко.

Мне потребовались долгие годы, чтобы дойти до сегодняшнего состояния. Я изучаю калмыцкую культуру, традиции, язык, историю. Я не пытаюсь выбелить свою кожу или нарисовать себе заветные когда-то складки на глазах, не пытаюсь одеваться «по-европейски». Я горжусь тем, что могу сказать хоть что-то на родном языке и что-то на нем понять. У меня появились калмыцкие и нерусские друзья и подруги. Жить в Калмыкии и работать на благо своего народа — это моя главная цель в жизни. На самом деле, я до сих пор не уверена, что приняла и полюбила свою «калмыцкость» полностью, думаю, это процесс на всю жизнь.

Но важно, что теперь мной движут уже не злость и обида, как на последних курсах университета, хотя они, конечно, остались и часто вспыхивают во мне. Но исключительно на злости, кажется, вряд ли можно заниматься активизмом, по крайней мере долго. Чтобы быть национальной и деколониальной активист:кой, нужно любить свой народ, желать построить для него светлое будущее и быть готовой посвятить этому значительную часть жизни. Сейчас то, что я делаю, я делаю не чтобы что-то доказать москвичам или кому-то еще, я делаю вещи для Калмыкии, ради Калмыкии. Не потому что я злюсь, а потому что я люблю свою родину и народ.

В анти-нерусской стране и анти-небелом мире одна из самых важных радикальных и эффективных стратегий сопротивления — любить свою нерусскость и небелость, в моем случае — калмыцкость. И любить самих калмычек и калмыков (в широком смысле, не связанном с долей калмыцкой крови) во всех их проявлениях, любить свое сообщество, а если его нет — создать его и любить людей в нем. Доверять калмычкам и калмыкам, помогать друг другу, не рассчитывая на ответную помощь. Создавать возможности для калмы:чек, делиться ресурсами, знаниями.

Когда вы просто так помогаете калмы:чке, вы делаете то, от чего нас пытались отучить, то, что невыгодно многовековой колониальной системе. Когда наш народ был депортирован, нас расселили по большой Сибири небольшими группами, чтобы растворить и ослабить. Мы выжили, наверное, только потому, что действовали вопреки этому разделению, объединяясь и помогая друг другу. Разделяться, ругаться, обесценивать друг друга, без необходимости конкурировать, исключать — это значит помогать существующим властным системам.

Конечно, критиковать действия друг друга — это нормально, нужно лишь отделять продуктивные обсуждения и критику от расчеловечивания и поддержания уже существующих систем угнетения наших людей. Нам нужно анализировать свои действия и задумываться, действуем ли мы на благо народа и сообщества или на благо властных колониальных систем. Например, когда калмыцкий мужчина публично высмеивает калмыцкую женщину, даже если она поступает неправильно, у него есть риск легко пересечь черту и от обоснованной критики перейти к расчеловечиванию, с которым патриархатная расистская система справляется и без его вклада.

А когда калмыцкая женщина, например, говорит, что калмыцкие мужчины агрессивные и «неотесанные», она поддерживает уже существующий стереотип об опасности и «дикости» калмыцкого (или в целом нерусского) мужчины в россии. Но стоит учитывать, что, возможно, она делает это потому, что подверглась насилию со стороны калмыцкого мужчины, и проявить должное понимание.

Когда мы обвиняем друг друга в «манкуртизме»Манкурт — вымышленный термин Чингиза Айтматова, используемый им в романе «Буранный полустанок» для описания человека в рабстве, которого заставили забыть свое прошлое и который беспрекословно выполняет приказы хозяина, в том числе направленные против его же народа.Впоследствии слово «манкурт» стало использоваться в переносном смысле для обозначения человека, потерявшего связь со своим народом, культурой, языком.Такое употребление было проблематизировано деколониальными активист:ками как исключающее и используемое для обесценивания и оскорбления. Ответственность за потерю связи со своей культурой переносится полностью на человека, при этом не учитывается влияние системных причин, таких как репрессивная языковая политика, история русификации и т. д., высмеиваем чье-то незнание калмыцкого языка (которое, кстати, стало таким массовым не просто так, не из-за чьей-то лени или глупости, а из-за колонизации, русификации, травмы депортацииДепортация ойрад-калмыцкого народа 1943–1944 гг. по национальному признаку.Всего в результате депортации в ссылке в Сибири оказалось около 130 тыс. человек, то есть практически весь народ. 46% высланных были детьми*. Служившие в Красной армии калмыки были сняты с фронтов и отправлены в трудовой лагерь Широклаг (Пермский край).Данные о человеческих потерях во время ссылки являются противоречивыми. По официальным данным из государственных архивов (которые могут быть неполными), за первые два года умерло 20 тыс. человек, что составляло одну шестую населения. Из них 40% были детьми.Депортация принесла не только смерти и разорение, но и повлияла на культуру и язык народа, создав стигму калмыцкой идентичности, которая стала восприниматься как «предательская».* Куканова В. В., Очиров У. Б. Исчезающая история «13 лет и 13 дней»: проблемы поиска и сохранения архивных материалов о калмыках на спецпоселении в Сибири. 2021.), колонизация лишь укрепляется. Колонизатор всегда разделял и властвовал, поэтому когда вы поддерживаете раздор внутри нашего народа, вы действуете ему — колонизатору — на благо.

Важно также понимать, что то, что нам может хотеться отделиться от своей «калмыцкости», стать «гражданином мира», космополитом или человеком без национальности, — это не совпадение, случайность и оригинальная мысль, возникшая в вакууме. Это мысль, которую нашему народу навязывают сотни лет и которая прививалась стратегически и намеренно. Поддаться этому — значит не проявить свою субъектность и независимость мышления, как может показаться на первый взгляд, а, напротив, сделать то, чего ожидает от тебя текущая система: в ней все устроено так, чтобы было выгоднее отколоться от своего народа, а не остаться с ним и объединить усилия.

В анти-калмыцком мире захотеть забыть о своей калмыцкости — это безвольно плыть по течению. Полюбить ее — это акт сопротивления.

Репрезентация разной позитивной калмыцкости

Наша история наполнена трагедиями. Наш народ, переживший геноцидКалмыцкие деколониальные активист:ки выступают за то, чтобы называть депортацию калмыков геноцидом, т.к. считают, что она соответствует принятому в международном праве понятию геноцида, хотя и не была признана таковой международными организациями. Подтверждение этой позиции существует в российском праве: российский парламент, хоть и не очень очевидно, но называл депортации народов геноцидом (преамбула и ст. 2 Закона РСФСР от 26 апреля 1991 года № 1107-1 «О реабилитации репрессированных народов»)., массовый голодРечь идет о массовом голоде 1930-х, затронувшем в том числе территорию Поволжья. В Украине это событие известно как Голодомор, а в Казахстане — Ашаршылық., войны (одна из которых идет прямо сейчас), коллективно травмирован. Мы подверглись влиянию общества, в котором наша «калмыцкость» воспринималась как отклонение, экзотика, узкая рамка, из которой можно выйти в «белость», достигнув таким образом успеха. В школе мы читали произведения, где если и упоминался наш народ, то в ориенталистской оптике, во взгляде колонизатора. То же стихотворение ПушкинаПушкин А. С. Калмычке («Прощай, любезная калмычка!..»). 1829., которое застряло, наверное, в уме каждой калмычки как описание того, как нас видит внешний мир, создало образ калмычки как некой дикарки, экзотики, сиюминутного увлечения белого мужчины (хотя сам Пушкин и имел небелые корни), который противопоставляет ее русским придворным дамам, отождествляемым с некой нормой, от которой мы во всем отклоняемся. Пушкин создает бинарность: цивилизация и дикость, белое и темное, изящность и грубость, «модная ложа» и «кибитка». Мы, калмычки, обычно читая это стихотворение впервые в детском возрасте, запоминаем, что мы всегда на «плохой» стороне этой бинарности.

Всего этого уже не изменить, но что мы можем сделать сейчас — это создать как можно больше собственных текстов, стихов, звуков, нарративов и образов калмыцкости, уже своими глазами, для себя о себе. Не против кого-то, не назло, а ради.

Как бы ни хотелось многим творческим людям вознестись над своей калмыцкостью, «выйти за ее рамки», не быть «калмыцк:ой художни:цей», а быть просто «художни:цей», никто, кроме нас, не создаст нашу репрезентацию так, как можем мы, ведь именно мы — носител:ьницы этого уникального калмыцкого опыта.

Такие образы есть, но их мало. Я часто замечаю, как радуюсь, увидя какой-то аспект калмыцкой жизни или идентичности, которого не видела раньше, и задумываюсь: почему я раньше такого не встречала или встречала мало? Много литературы посвящено страданиям нашего народа, которых было, безусловно, много, и они заслуживают внимания, но нам нужны и позитивные образы — образы счастья, радости, любви, красоты. Не идеализированные, не экзотизированные, а обычные образы калмыцких людей нашими же глазами во всей нашей красоте и разнообразии.

Например, что касается красоты, нам, кажется, не хватает репрезентации очень загорелых калмыцких людей (которых, на самом деле, среди нас довольно много) как примеров калмыцкой красоты вместо преобладающего восхищения светлыми лицами и близостью к белости, хотя это тоже вариант калмыцкости. Все это может сделать наш многочисленный и талантливый креативный класс, не рискуя подвергнуться политическому преследованию, но тем не менее таким образом оспаривая и раскачивая колониальные нарративы. Если вы не можете создавать, то достаточно и просто поддерживать калмыцкое творчество: делиться им, лайкать его, писать позитивные комментарии друг другу и этим вносить свой вклад.

Чем больше разных вариантов калмыцкости будет в общественном сознании, тем лучше: новые поколения не будут чувствовать себя замкнутыми в одних и тех же образах и сценариях жизни и хотеть выйти из калмыцкости, ведь она не будет казаться такой ограничивающей. 

Так, наши мужчины часто оказываются закованы в образ воина, потому что мы имеем так мало репрезентации других вариантов калмыцкой маскулинности. Мы гордимся нашей военной историей, мы смотрим на образы идеальных мужчин в виде богатырей Җаңһр-аҖаңһр, или «Джангар» — ойратский героический народный эпос, повествующий о стране Бумбе, ее богатырях и их подвигах., но калмыцкий мужчина — это намного больше, чем потенциальный воин, пусть и наделенный смекалкой или мудростью. Он может вообще не хотеть иметь никакого отношения к войне и физической силе.

Поэтому нам нужно принимать и приветствовать разные варианты калмыцкости. Если наше общество будет гомофобным, мы потеряем уникальный взгляд и опыт ЛГБТКИА+ персон, утратив часть своего разнообразия. Калмыцкость должна быть широким многомерным спектром, а не узкой рамкой.Еще одна тема — разница в опыте между «городскими» калмыками и калмычками и людьми «из районов». Между этими частями нашего общества, кажется, есть значительный разрыв и даже некая дискриминация или пренебрежение со стороны городских жителей. У нас уже успело сформироваться колониальное мнение о некоем превосходстве городской жизни над сельской, хотя мы как народ совсем недавно стали жить в городах и, по сути, все имеем негородское происхождение. Возможно, одним из способов борьбы с этим является, опять же, репрезентация сельского калмыцкого опыта и сельских людей в позитивном ключе, ведь они существуют в реальности.

Мы можем также работать и с прошлым, подсвечивая аспекты нашей истории, которые обычно остаются без внимания. Например, рассказывать о калмыцкой женской дружбе, о людях, не вписывающихся в узкие (особенно в прошлом) гендерные роли, о людях, которые боролись против колонизации, об активист:ках, о протестах, о женщинах в целом, ведь их наследие часто стирается патриархальной системой.

Хотя капитализм и колониализм хотят, чтобы мы конкурировали друг с другом, мы можем действовать вместе и помогать друг другу. Радикально доверять друг другу, радикально принимать и, как бы это ни звучало, радикально любить друг друга и самих себя. Только так мы сможем преодолеть печальный тренд, по которому мы двигаемся сейчас. Не преодолев его, мы, вероятно, исчезнем, но я уверена, что у нас есть шанс.